552 / 734
Г. ЁРЙТЙЧЕСК1Я СТАТЬИ.
830
-829
двевно переде глазами—хоть исполнены про-
маховъ, анахронизмовъ, явнаго незпанш мно-
гихъ предметовъ, мАстами даже съ.умысломъ
помещено обидное и задевающее, авось кто-
нибудь выбранитъ меня хорошенько и въ брани
выскажетъ мне правду, которой добиваюсь. И
хоть бы одна душа подала голосе! А моге
зсякъ. И какъ бы еще умно! Служащгй чинов
нике моге бы явно доказать, ве виду всАхъ,
неправдоподобность мной изображеннаго со-
бытш приведетеме двухе-трехе действительно
случившихся деле, и теме бы опроверге меня
лучше всякихе слове, или теме же самыме
образоме моге бы защитить и оправдать спра
ведливость мной описаннаго. Приведетеме со-
быия случившагося лучше доказывается дело,
нея:ели пустыми словами и литературными раз-
глагольствованшми. Моге бы то же сделать и
гсунецъ, и помещике, словоме, —всягай гра
мотей, сидите ли оне сиднеме на месте, или
рыскаете вдоль и попереке по всему лиду Рус
ской.земли. Сверхе собственнаго взгляда своего,
всяшй человеке се того места или ступеньки
в е обществе, на которую поставили его долж
ность, зваше или образована, имеете случай
■видеть тоте же предмете се такой стороны,
«ъ которой кроме его никто другой не можете
видеть. По поводу „Мертвыхъ Душе“ могла
бы написаться всей толпой читателей другая
книга, несравненно любопытнейшая „Мертвыхъ
Душе“, которая могла бы научить не только
меня, но и самихе читателей, потому что—не
чего таить греха—все мы очень плохо знаеме
Россш.
„И хоть бы одна душа заговорила во все-
услышаше! Точно каке бы вымерло все, каке
•бы ве самоме деле обитаюте ве Россш не
живыя, а какш-то „мертвыя души“. И меня же
упрекаюте ве плохомъ зн ати Россш! Каке
будто непременно силой Святого Духа должене
узнать я все, чтб ни делается во всехе углахе
-ея,—безе наученш научиться! Но какими пу
тями могу научиться я, писатель, осужденный
уже самиме зватеме писателя на сидячую, за
творническую жизнь, и при томе еще больной,
я при томе еще принужденный жить вдали оте
'Россш? какими путями могу я научиться? Меня
же не научате эти литераторы и журналисты,
которые сами затворники и люди кабинетные.
У
писателя только и есть одине учитель: сами
читатели. А читатели сами отказались поучить
меня. Знаю, что даме сильный отвАтъ Богу за
то, что не исполниле, каке слАдуете, своего
дАла; но знаю, что дадуте за меня отвАте и
другш. И говорю это не дароме. Видите Боге,
говорю не дароме!
„Я предчувствовале, что всА лирическш от-
ступленш ве поэмА будуте приняты ве пре-
вратноме
смысла
. О
ни
таке неясны, таке мало
вяжутся съ предметами, проходящими переде
глазами читателя, таке невпопаде складу и
замашкА сочинетя, что ввели ве заблуждение
каке противникове, таке и защитникове. ВсА
мАста, гдА ни заикнулся я неопредАленио о
пиеателА, были отнесены на мой счете; я крас-
нАле даже оте изъяснетй ихе ве мою пользу.
И по-дАломе мнА! Ни ве какоме случаА не
■слАдовало выдавать и сочинетя, которое хотя
выкроено было не дурно, но сшито кое-каке,
бАлыми нитками, подобно платью, приносимому
портныме только для примАрки. Дивлюсь только
тому, что мало было едАлано упрекове ве от-
ношенш ке искусству и творческой наукА.
Этому помАшало каке гиАвное расположена
моихе критикове, таке и пепривычка всматри
ваться ве постройку сочииенш. СлАдовало по
казать, к а т я части чудовищно-длинны ве отно
шении
ке другиме, гдА писатель измАниле
самому себА, не выдержаве своего собствен
наго, уже разе принятаго тона. Никто но замА-
тиле даже, что послАдняя половина книги об
работана меньше первой, что в е ней велите
пропуски, что главныя и важныя обстоятельства
сжаты и сокращены, неважный и побочный
распространены, что
не
столько выступаете
внутрентй духе всего сочинетя, сколько ме
чется ве глаза пестрота частей и лоскутность
его. Словоме,—можно было много сдАлать на-
надешй несравненно дАльнАйшихе, выбранить
меня гораздо больше, нежели теперь бранить,
и выбранить за дАло.
„Охота же тебА, будучи такиме знатокомъ
и
вАдателеме человАка, задавать мнА тА же
пу
стые запросы, которые умАюте задавать и дру
rie.
Половина ихе относится ке тому, что еще впе
реди. Ну, что толку ве подобноме любопытствА?
„Одине только запросе умене и достоинъ
тебя, и я бы желале, чтобы его мнА сдАлали
и друпе, хотя не знаю, сумАле ли бы
на
него отвАчать умно. Именно запросе: отчего
герои моихе послАднихе произведений, и въ
особенности „Мертвыхъ Душе“, будучи далеки
оте того, чтобы быть портретами дАйствитель-
ныхъ людей, будучи сами по себА свойства
совсАмъ непривлекательнаго, неизвАстно почему
близки душА, точно какъ бы въ сочиненш ихе
участвовало какое-нибудь обстоятельство ду
шевное? Еще годе назадъ мнА было бы не
ловко отвАчать на это даже и тебА. Теперь же
прямо скажу все: герои мои потому близки
душА, что они изъ души; всА мои послАднш
сочиненш — исторш моей собственной души.
А чтобы получше все это объяснить, опредАлю
тебА себя самого какъ писателя. Обо мнА много
толковали, разбирая кое-кашя мои стороны, но
главнаго существа моего не опредАлили. Его
слышалъ одине только Пушкине. Оне мнА го-
ворилъ всегда, что еще ни у одного писателя
не было этого дара выставлять таке ярко пош
лость жизни, умАть очертить въ такой
сила
пошлость пошлаго человАка, чтобы вся та ме
лочь, которая ускользаете оте глазе, мелькнула
бы крупно въ глаза всАмъ. Воте мое главное
свойство, одному мнА принадлежащее, и кото-
раго точно нАтъ у другихъ писателей. Оно
впослАдствш углубилось во мнА еще сильнАе
оте соединенш съ нимъ нАкотораго душевнаго
обстоятельства. Но этого я не въ состоянш былъ
открыть тогда даже и Пушкину.
„Это свойство выступило съ большой силой
въ „Мертвыхъ Душахъ“. „Мертвыя Души“ не
потому таке испугали многихъ и произвели
такой шуме, чтобы онА раскрыли какш-нибудь
раны общества или внутреншя болАзни, и не
потому также, чтобы представили потрясаюпця
картины торжествующего зла и страждущей не
винности. Ничуть не бывало. Герои мои вовсе
не злодАи; прибавь я только одну добрую черту
любому изъ нихъ, читатель помирился бы съ
ними всАми. Но пошлость всего вмАстА испу
гала читателей. Испугало ихе то, что одине
за другиме слАдуютъ у меня герои, одине пош-
лАе другого, что нАтъ ни одного утАпштель-
наго явлешя, что негдА даже и прютдохнуть
или перевести духе бАдному читателю, и что
по прочтенш всей книги кажется, какъ бы
точно вышелъ изъ какого-то душнаго погреб«
на Божий свАтъ. МнА бы скорАе простили,
если бы я выставилъ картинныхъ изверговъ, но
пошлости не простили мнА. Русскаго человАка
испугала его ничтожность болАе, нежели всА