531 / 734
2 8 ?
С0ЧИНЕН1Я В. Г. БЪЛИНСКАГО.
JS88
товь много было толковъ и прежде, да не
тотъ они имели смыслъ, не то значеше.
Понятт о «действительности» совершенно
новое; на «романтизмъ» прежде смотрели,
какъ на альфу и омегу человеческой мудрости,
и въ немъ одномъ искали реш етя всЪхъ
вопросовъ; нонятю о «народности» имело
прежде исключительно литературное значеше,
безъ всякаго приложешя къ жизни. Оно,
если хотите, и теперь обращается преимуще
ственно въ сфере литературы; но разница
въ томъ, что литература-то теперь сделалась
зхомъ жизни. Какъ судятъ теперь объ зтихъ
предметахъ—вопросъ другой. По обыкно
венно, одни лучше, друпе хуже, но почти
все одинаково въ томъ отношенш, что въ
реш ети зтихъ вопросовъ видятъ какъ
будто собственное спасете. Въ особенности
вопросъ о «народности» сделался всеоб-
щимъ вопросомъ и проявился въ двухъ
крайностяхъ. Одни смешали съ народностью
старинные обычаи, сохранивппеся теперь
только въ простонародьи, и не любятъ, что
бы при нихъ говорили съ неуважешемъ о
курной и грязной избе, о редьке и квасе,
даже сивухе; друпе, сознавая потребность
высшаго нацюнальнаго начала и не находя
его въ действительности, хлопочутъ выду
мать сюз и неясно, намеками указываютъ
намъ на с м и р е п i е, какъ на выражеше
русской нащональности. Съ первыми смеш
но спорить; но вторымъ можно заметить,
что смирете есть въ известныхъ случаяхъ
весьма похвальная добродетель для челове
ка всякой страны, для француза, какъ и
для русскаго, для англичанина, какъ и для
турка, но что она едва ли можетъ одна со
ставить то, что называется «народностью».
При томъ же этотъ взглядъ, можетъ быть,
превосходный въ теоретическомъ отношенш,
не совсемъ уживается съ историческими
фактами. Удельный першдъ нашъ отличает
ся скорее гордыней и драчливостью, нежели
смирешемъ. Татарамъ поддались мы совсемъ
не отъ смиренш (что было бы для насъ не
честью, а безчестьемъ, какъ и для всякаго
другого народа), а по безсилш, вследствш
разделенш нашихъ силъ родовымъ, кров-
нымъ началомъ, подоженнымъ въ основаше
правительственной системы того времени.
1оаннъ Калита былъ хитеръ, а не смиренъ;
Симеонъ даже прозванъ былъ «гордыми»;
а эти князья были первоначальниками силы
Московскаго царства. ДимитрШ Донской ме-
чомъ, а не смирешемъ предсказалъ тата
рамъ конецъ ихъ владычества надъ Русью.
1оанны III и IV, оба прозванные «грозны
ми», не отличались смирешемъ. Только сла
бый беодоръ составляетъ исключенье изъ
правила. И вообще какъ-то странно видеть
въ смиренш причину, по которой ничтож
ное Московское княжество сделалось впо-
следствш сперва Московскимъ царствомъ, а
потомъ Российской импещей, пршсенивъ
крыльями двуглаваго орла, какъ свое досто
и те, Сибирь, Малоросс)®, Вйлоруссш, Но-
вороссш, Крьшъ, Веесарабш, Лифляндда,
Эстляндш, Курляндш, Финляндщ, Кавказъ.
Конечно, въ русской иеторш можно найти
поразительный черты смиренья, какъ и дру-
гихъ добродетелей, со стороны правптель-
ственныхъ и частнихъ лицъ; но въ исто-
рщ какого же в,.,,ода нельзя найти ихъ,
и чемъ какой-нибудь Людовики IX уступа-
етъ въ смиренш вендору 1оанновичу?.. Тол-
куютъ еще о л ю б в и , какъ о нацюналь-
номъ начале, исключительно присущемъ од-
нимъ славянскимъ племенами, въ ущербъ
галльскимъ, тевтонскимъ и инымъ западнымъ.
Эта мысль у некоторыхъ обратилась въ ис
тинную мономанш, такъ что кто-то изъ
этихъ «некоторыхъ» решился даже печатно
сказать, что русская земля смочена слезами,
а отнюдь не кровью, и что слезами, а не
кровью отделались мы не только отъ та-
таръ, но и отъ нашествш Наполеона... Не
правда ли, что въ этихъ словэхъ высошй
образецъ ума, зашедшаго за разумъ, вслед-
ствщ увлеченья системой, теорий, несообраз
ной съ действительностью?.. Мы, напротивъ,
думаемъ, что любовь есть свойство челове
ческой натуры вообще и такъ же не можетъ
быть исключительной принадлежностью од
ного народа и племени, какъ и дыхаше,
зрЬше, голодъ, жажда, умъ, слово... Ошибка
тутъ въ томъ, что относительное принято
за безусловное. Завоевательная система, по
ложившая основаше европейскими государ
ствами, тотчасъ же породила тамъ чисто-
юридичесшй быть, въ которомъ само наси
ди и угнетете приняло видъ не произвола,
а закона. У славянъ же, напротивъ, господ
ствовали обычай, вышедппй изъ кроткихъ
и любовныхъ патршрхадьныхъ отношешй.
Но долго ли продолжался этотъ патртр-
хальный быть, и что мы знаемъ о немъ
достоверна™? Еще до уделънаго перюда
встреч аемъ мы въ русской иеторш черты
вовсе нелюбовныя—хитраго воителя Олега,
суроваго воителя Святослава, потомъ Свя-
тополка (убШцу Бориса и Глеба), детей
Владимща, возставшихъ на своего отца, и
т. п. Это, скажутъ, занесли къ намъ варя
ги и—прибавимъ мы отъ себя—положили
этими начало искаженно любовнаго патршр-
хальнаго быта. Изъ чего же въ такомъ слу
чае и хлопотать? Удельный першдъ такъ
же мало першдъ любви, какъ и смиренш;
это скорее першдъ резни, обратившейся въ
обычай. О татарскомъ першд-Ь нечего и го
ворить: тогда лицемерное и предательское
смирете было нужнее и любви, и настоя-