491 / 734
207
СОЧИПЕЩЯ В. Г. БЪЛИНСКЛГО.
2 0 8
были признаны к л а с с и ч е с к и м и , т. е.
образцовыми, — такими, который могли чи
таться въ училищахъ, въ к л а с с а х ъ , какъ
непогр’Ьшительные образцы, достойные по-
дражйшя. Потомъ дошли до убеждены, что
писать хорошо можно не иначе, какъ раб
ски подражая древнимъ. Разумеется, по
дражать древнимъ можно было только въ
формй, а не въ духе, но и это не могло не
вредить доброволънымъ подражателямъ, по
тому что это значило новый духъ зако
вывать въ старый и чуждьш ему формы.
Такъ и было во Францш. Но французов«}
писатели, подражая древнимъ, на зло са
мими себе и безъ собственнаго ведома,
оставались верными своему нацюнадьному
духу, тогда какъ ихъ подражатели, думая
быть греками и римлянами, были ровно
ничемъ. Объ уравновешены природы и
духа, выражавшемся въ пластически-пре-
красной форме, никто не имелъ ни малей-
шаго понятая, а все твердили только о
знаменитомъ тршдинстве, плохо понятомъ
изъ Аристотеля. Толковали, правда, и то
гда, что въ классическомъ искусстве форма
преобладаешь надъ идеей, а въ романги-
. ческомъ, наоборотъ, — идея надъ формой.
Но это, во-первыхъ, не совсемь было верно
въ отношены. къ древнему искусству, по
тому что въ немчт видно было примирены
духа съ природой, уравновешены идеи съ
формой, а не перевеоъ формы надъ идеей.
Равными образомъ не совсемъ верно су
ди ы и о романтизме, считая его предста
вителями не только Шекспира, но и Бай
рона,—тогда какъ истинные представители
романтизма были трубадуры и менестрели,
а изъ известныхъ поэтовъ разве, только
Петрарка и Дантъ, первый въ своихъ со-
нетахъ, иеполнеиныхъ мечтательной иде
альной любви, а второй въ своей чудо
вищной и тймъ не менее великой поэме,
исполненной католическихъ тенденщй и
богоеловскихъ аллегорий и такъ полно от
разившей въ себе -всю уродливо-величавую
жизнь среднихъ вековъ. Новейшее искус
ство скорее должно стремиться подойти къ
древнему, нежели къ романтическому, оста
ваясь въ сущности ровно ни темь, ни дру-
гимъ. Все это теперь ясно, какъ день. Но
тогда водросъ былъ многосдоженъ, и спо-
рящш стороны не понимали ни себя, ни
другъ друга. Какъ ни бросались въ фидосо-
фш, что ни твердили о внЬшнемъ и внутрен
нему о форме и идее, но главными вопро-
сомъ все-таки оставалось освобождена отъ
условныхъ нравилъ, безъ нужды стеснявшихъ
вдохновеше и отдалявшихъ искусство отъ
естественности, самобытности и народности.
Вопроеъ стоили споровъ, дело стоило
битвы. Теперь иа этомъ поле все тихо и
мертво, забыты и побежденные; и победи
тели; но плоды победы остались, и литера
тура навсегда освободилась отъ условныхъ
и стеснительныхъ правилу евязывавшихъ
вдохновеше и стоявшихъ непреодолимой пло
тиной для самобытности и народности. И пер-
вымъ ноборникомъ и пламеннымъ бойцомъ
является въ этой битве Полевой, какъ жур
налисту публицисту критикъ, беллетристъ.
«Московсшй Телеграфъ» былъ явлеш-
емъ необыкновеннымъ во всехъ отяоше-
ншхъ. Человеку почти вовсе неизвестный
въ литературе, нигде не учивпийсй, ку-
пецъ зваными, берется за изданы журнала,
—и его журналъ съ первой же книжки
изумляешь всехъ живостью, свежестью, но
востью, разнообразный, вкусомъ, хорошимъ
языкомь, наконецъ, верностью въ каждой
строке однажды принятому и резко выра
зившемуся направленно. Такой журналъ
не мигъ не быть замеченЕымъ и въ толпе
хорошихъ журвадовъ, но среди мертвой,
вялой, безцветной, жалкой журналистики то
го времени оыъ былъ изумительнымъ явле-
шемъ. И съ первой до последней книжки
своей издавался онъ въ течете почти десяти
лйтъ съ той постоянной заботливостью, съ
тймъ внимашемъ, съ тймъ неослабеваемымъ
стремлешемъ къ улучшенш, которыхъ источ-
никомъ могутъ быть только призваны и
страсть. Первая мысль, которую тотчасъ же
началъ онъ развивать съ энергый и талан-
томъ, которая постоянно одушевляла его,
была мысль о необходимости умственнаго
движешя, о необходимости следовать за
успехами времени, улучшаться, итти впе-
реду избегать неподвижности и застоя, какъ
главной причины гибели просвещены, обра
зованы, литературы. Эта мысль, теперь общее
место даже для всякаго невежды и глупца,
тогда была новостью, которую почти все
приняли за опасную ересь. Надо было раз
вивать ее, повторять, твердить о ней, чтобы
провести ее въ общество, сделать ходячей
истиной. Н это еовершилъ Полевой! Боже
мой! какъ взъелись на него за эту мысль
ученые невежды, безталанные литераторы,
плохы журналисты, закосневшы въ иредраз-
судкахъ старики! И какъ усилилась эта буря
негодованы и злобы умной, оригинальной,
чуждой предразеудковъ критикой «Московска-
го Телеграфа», высказывавшаго свои мнЬшя
прямо, не смотревшаго ни на каше автори
теты! И было изъ чего сердиться на этотъ
журналъ: неть возможности пересчитать все
авторитеты, уничтоженные имъ! И сколько
было тогда великнхъ писателей, которые ни
чего путнаго не написали! Одинъ дубовыми
стишищами переложили расиновскую тра-
гедпо; другой напиеалъ мадригалъ ЛилетЬ
и трюлетъ Хлое; третай—дюжину плакенвыхъ