485 / 734
195
СОЧИЧЕНШ
В. Г.
БЪЛПНСКАГО.
196
думаютъ, что ямбы, хореи, дактили, амфи-
брахш и анапесты несвойственны просоди
ческой натуре русскаго языка. Говорятъ,
будто самъ Пушкинъ впосл/Ьдстти ставилъ
себе въ вину, что своими дивными стихами
окончательно и безвозвратно утвердидъ эти
размеры за русской поэзий, и будто онъ
хотели воротиться къ размерами нашихъ
народныхъ пЪсенъ, для чего и написали
свою «Сказку о Рыбаке и РыбкЬ». Если это
правда,—это была ошибка со стороны ве-
ликаго поэта. Метръ народныхъ ггЬсенъ былъ
хорошъ для выраженш б'Ьднаго круга по
нятой, выражаемыхъ ими; но и въ
>мъ
круге онъ далеко не исчерпывадъ просоди-
ческаго богатства русскаго языка; для вы-
ражешя же новой безконечно-разнообразной
и широкой сферы понятой онъ былъ бы со
вершенно недостаточенъ и крайне однооб-
разенъ. Версифнкацш Ломоносова не даромъ
удержалась: она сродна духу русскаго языка
и сама въ себе носила свою силу; отъ этого
веб попытки заменить ее были и будутъ
безплодны.
Что касается до славяно-латиио-нбмецкихъ
нерюдовъ Ломоносова, напыщенности его
речи,—намъ теперь до всего этого такъ же
мало дфла, какъ и до странныхъ костюмовъ
эпохи Петра Великаго: то и другое заменено
теперь лучшими. По словами Пушкина, Ка-
рамзинъ къ с ч а с т ь ю освободили наши
языки отъ чуждаго ига. Слово къ с ч а с т ь ю
указываете какъ бы на случайность, тогда
какъ туте была необходимость, и Карам-
зинъ—или кто бы ни былъ лишь бы съ
такими же способностями—не моги бы после
Ломоносова сделать ничего другого, кроме
этого освобождент языка оте чуждаго ига.
Карамзинъ, разрупшвъ дбло Ломоносова,
темь самыми только продолжали его. Ве-
лиюй реформаторъ приходите не съ тбмъ,
чтобы разрушить, а съ тбмъ, чтобы создать,
разрушая...
Но точно ли Карамзинъ возвратидъ сво
боду нашему языку и обратили его къ жи
выми источниками народнаго слова? Известно,
что его прозаичесюй слогъ делится на двЬ
эпохи — до-историческую и историческую,
т. е. что слогъ его «Истории Государства
Россгйскаго» резко отличается отъ слога
вебхъ его сочинешй, предшествовавшихъ ей.
До-исторпчесшй слогъ Карамзина былъ ве
ликими шагомъ впереди со стороны и языка
литературы русской: въ этомъ нбтъ ника
кого сомнбнгя. Но не ыенбе несомненно и
то, что этотъ слогъ далеко еще не руссшй,
хотя и несравненно более свойственный
духу русскаго языка, нежели слогъ Ломоно
сова. Скажемъ более: не безъ причины вос-
хищавппй современниковъ, до-историчесгай
слогъ
Карамзина теперь бледенъ и безцве-
тенъ. Онъ относится къ настоящему рус
скому слогу, какъ языки новейгаихъ лати-
нистовъ къ языку Горащя и Тацита. Въ
немъ и для иностранца, учащагося по-русски,
будете все просто и легко, потому что ино-
странецъ не встретите въ немъ того, чтб
называется идютизмами, т. е. чисто-русскихъ
оборотовъ или руссизмовъ. Исторический же
слоги Карамзина елпшкомъ отзывается искус
ственной поддгЬлкой поди языки летописей
и слишкомъ не лншенъ риторическаго от
тенка. Впрочемъ, все это мы говоримъ не
для уяиженш великаго подвига Карамзина,
а какъ бы въ ответь на слова Пушкина,
чтобы показать, что и Карамзинъ не сделали
всего, какъ не сделали всего Ломоносовъ, и
что, относительно, потомство въ праве обви
нять и Карамзина въ техъ же недостаткахъ,
въ какихъ обвиняете Пушкинъ Ломоносова;
но что тотъ и другой—и Ломоносовъ, и Ка
рамзинъ—оба сделали именно то, что нужно
было сделать въ ихъ время, и, следовательно,
обоими ими равно принадлежите вечная
честь великаго подвига...
Карамзинъ явился въ то самое время,
когда направлеше, данное Ломоносовыми
литературе, такъ сказать, истощило само
себя и обратилось въ застой. Въ духе этого
направленш уже ничего нельзя было де
лать. Въ самой литературе обнаружилась
ему реакцш: языки и самый характеръ
сочинешй Фонвизина уже отошли отъ
Ломоносовснаго типа.’ Позднее Макаровъ,
независимо оте Карамзина, начади пере
водить и писать языкомъ, совершенно Ка-
рамзинскимъ. Нуженъ былъ только чело-
векъ, который, но своимъ интеллектуаль-
нымъ средствами, былъ бы способенъ за
владеть общественными мнешемъ и стать
во главе литературнаго движении Такими
человекомъ явился Карамзинъ. Онъ были
для своей эпохи всеми: и реформаторомъ,
и теоретикомъ, и практикомъ, и стихотвор-
цемъ, и црозаикомъ, и поэтомъ, и журна-
дистомъ, лирикомъ, сказочникомъ, нувел-
листомъ, археологомъ. Его стихи учились
наизусть, его повести, особенно «Бедная
Лиза» и «Мареа Посадница», сводили съ
ума всю публику. И хотя Карамзинъ ни
сколько не былъ поэтомъ, теми не менее
этотъ успехи былъ вполне заслуженный.
Его «Письма Русскаго Путешественника»
познакомили тогдашнее общество съ Евро
пой, которая только для высшаго слоя его
не была te rr a in co g n ita ,—
и
въ этомъ отно-
шенш Карамзинъ былъ истиннымъ Кодум-
бомъ. Письма Фонвизина изъ Францш бы
ли несравненно дельнее «Писемъ Русскаго
Путешественника», но они не могли про
извести на общество такого влшнш, пото
му что были понятны только для людей,