41 / 734
I. КРИТИЧЕСКИ СТАТЬИ.
74
’<73
менее почетной известностью въ литературе.
Ж потому ннкакъ нельзя сказать, чтобы те
перь не было въ Росши общества и даже об-
щественнаго мнешя. Но въ царствоваше
Екатерины ничего этого и быть не могло, по
закону исторической последовательности.
Тогда действительно переводили но русски
^философски оказки Вольтера и «Новую
Элоизу» Руссо, но ихъ читали, какъ читали
«Несчаетнаго Никанора, Руеекаго Дворяни
на»,
«Приключенья Мирамонда» Эмина,
«Письмовники» Курганова и тому подобный
книги, добродушно не подозревая никакой
¡разницы между тйми европейскими творе
ниями и этими самодельными произведеньями
домашней стряпни. Ж ХУШ векъ отразился
только на одномъ вельможестве, какъ мы
выше заметили. Но какъ Державинъ за свой
таланта вошелъ въ знать, то и на немъ не
могъ не отразиться более или менее ХУШ
векъ. Можно сказать, что въ творешяхъ Дер
жавина ярко отпечатлелся р у с с к i й XYIII
векъ. Но прежде, нежели разсмотрпмъ мы,
какъ и до какой степени отпечатлелся эготъ
векъ на Руси Екатерининской эпохи, и какъ
тотъ же вёкъ отразился на пожни Держави
на, скажемъ, что все сочинешя Державина,
вместе взятки, далеко не выражаютъ въ та
кой полноте и такь рельефно руеекаго
XY1H века, какъ выраженъ онъ въ превос-
ходномъ стихотвореши Пушкина «Къ Вель
може». Этотъ портрета вельможи .стараго
времени—дивная реставрация руины въ пер
вобытный видъ зданья. Это могъ сделать
только Пушкинъ. Кроме его художнической
•способности. переноситься всюду и во все по
воле фантазш своей, ему помогла и отдален
ность его отъ того времени, представлявша-
roca ему въ перспективе. Прошедшее всегда
и виднёе, и понятнее пастоящаго. Отъ Дер
жавина, какъ современника, нельзя и тре
бовать такой мастерской картины руеекаго
XVIH века, который много разнился отъ
звроыейскаго ХУШ вика. Эта разность вер
но схвачена Пушкинымъ въ строкахъ—
. . . . И
скромно ты вннмалъ
8 а чашей медленной аеею или деисту,
Какъ любопытный скифъ аеинскому софисту.
í Но Державинъ не могъ стать наравне и съ
зтимъ скиеомъ: онъ относился къ этому ски
фу, какъ тотъ скивъ къ аеинскому софисту.
Лишенный всякаго образованна:, не зная
французскаго языка, Державинъ не былъ
олишкомъ причастенъ ни нравственной норне,
ни истинному прогрессу того времени,
н въ сущности нисколько не понималъ его.
Хваля добро того времени, онъ не нрозре-
валъ связи его со зломъ, и, нападая на 8ло,
ве провиделъ связи его съ добромъ.
Съ двухъ сторонъ отразился русскШ
ХУШ векъ въ поэзш Державина: это со
стороны наслажденш и пировъ и со стороны
трагичесяаго ужаса при мысли о смерти, ко
торая махнетъ косой—и
Гд-Ь пиршествъ раздавались клики,
Надгробные тамъ воютъ лики.
Державинъ дюбилъ воспевать «умеренность»;
но его умеренность похожа на горацшнскую,
къ которой всегда примешивалось фалерн-
ское... Бросимъ взглядъ на его прекрасную
оду «Припишете къ Обеду».
Шекснинска стерлядь золотая,
Кайманъ и борщъ уже стоять;
Въ графипахъ вина, пупшъ, блистая.
То льдомъ, то искрами манятъ;
Съ курильницъ благовонья льются,
Плоды среди корзинъ смеются,
Не смЪютъ слуги и дохнуть,
Тебя стола вкругъ ожидая;
Хозяйка статная, младая,
Готова руку протянуть.
Приди, мой благодетель давшй,
Творецъ чрезъ двадцать лЪтъ добра:
Приди—и домъ хоть ненарядный,
Везъ резьбы, злата и сребра,
Мой посети: его богатство—
Пргятный только вкусъ, опрятство,
И твердый мой, нельстивый нравъ.
Приди отъ делъ попрохладитьея,
Поесть, попить, повеселиться,
Безъ вредныхъ здравш приправь!
Какъ все дышитъ въ этомъ стихотвореши
духомъ того времени—и пиръ для милостив
ца, и умеренный столъ, безъ вредныхъ здра
вш принравъ, но съ золотой шекснинскои
стерлядью, съ винами, который «то льдомъ,
то искрами манятъ», съ благовошями, кото
рый льются съ курильницъ, съ плодами, ко
торые смеются въ корзинкахъ, и особенно—
съ слугами, которые не смеютъ и дохнуть!,.
Конечно, понятое объ «умеренности» есть от
носительное понятие,—и въ этомъ смысле
еамъ Лукудлъ былъ умеренный человевъ.
НЬтъ, люди нашего времени искреннее: они
любята и поесть, и допить, и за стояомъ лю-
бятъ поболтать не объ умеренности, а о рос
коши. Впрочемъ, эта «умеренность» и для
Державина существовала больше, какъ «ши-
тнческое украшеше для оды». Но вотъ, словно
мимолетное облако печали, пробегаетъ въ ве
селой оде мысль о смерти:
И знаю я, что в’Ькъ нашъ—тЪнь;
Что, лишь младенчество проводимъ,
Уже ко старости приходимъ,
И смерть къ намъ смотритъ чрезъ заборъ.
Это мысль искренняя; но поэта въ ней же в;
находить опособъ къ утешенго:
Увы! то какъ не умудриться,
Хоть разъ цветами не увиться
И не оставить мрачный взоръ?
Затемъ опять грустное чувство:
Слыхалъ, слыхалъ я тайну ату,
Что иногда грустить и царь: