336 / 734
■663
С0ЧИЕЕН1Я В. Г. БЪЛИНСКАГО.
664
комъ руссшй человекъ, и потому не всегда
верно судилъ обо всемъ русскомъ: чтобъ
что-нибудь верно оценить разсудкомъ, необ
ходимо это что-нибуиь отделить отъ себя и
хладнокровно посмотреть на него, какъ на
что-то чуждое себе, вне себя находящееся,—
а Пушкннъ не всегда могъ делать это, по
тому именно, что все русское слшпкомъ
срослось съ нимъ. Такъ, наприм-Ьръ, онъ въ
.душе быль больше помЬщикомъ и дворянн-
номъ, нежели сколько можно ожидать этого
отъ поэта. Говоря въ своихъ запискахъ о
■
своихъ предкахъ, Пушкинъ осуждаетъ одного
изъ нихъ за то, что тотъ подписался подъ
•соборными дбяшемъ объ уничтожеши мест
ничества. Первыми своими произведешями
онъ прослылъ на Руси за русскаго Бойрона,
за человека отрицанш. Но ничего этого не
бывало: невозможно предположить более
анти-байронической, более консервативной
натуры, какъ натура Пушкина. Вспоминая
о техъ его «стишкахъ», которые молодежь
того времени такъ любила читать въ руко
писи,— нельзя не улыбнуться ихъ детской
невинности и не воскликнуть:
То кровь кипитъ, то силъ избытокъ!
Пушкинъ былъ человекъ преданш гораздо
больше, нежели какъ объ этомъ еще и теперь
.думаютъ. Пора его «стишковъ» скоро кон
чилась, потому что скоро понялъ онъ, что ему
надо быть только художникомъ, и больше ни
чуть, ибо такова его натура, а следовательно,
таково и призваше его. Онъ началъ съ того,
что написалъ эпиграмму на Карамзина, сове
туя ему лучше докончить «Илью Богатыря»,
нежели приниматься за исторш Росши, а
кончили теми, что одно изъ лучгаихъ своихъ
произведешй написалъ подъ влшшемъ этого
историка и посвятидъ «драгоценной для
р о с с 1 я н ъ памяти Николая Михайловича
Карамзина сей трудъ, гешемъ его вдохновен
ный.» Нельзя не согласиться, что есть что-
то офищальное и канцелярское въ самомъ
скдадё и языке этого посвящешя, написан-
наго по Ломоносовской конетрукцш, съ завет
ными «сей». Кстати о с и х ъ , о н ы х ъ и т а к о -
выхъ:
Пушкинъ всегда употребляли ихъ
по любви къ преданш, хотя къ его сжатому,
определенному, выразительному и поэтиче
скому языку они такъ же плохо шли, какъ
грязныя пятна идутъ къ модному платью
светскаго человека, собравшагося на балъ.
Но когда «Библштека для Чтешя» воздви
гала гонеше на эти «старопечатный» слова,
Пушкинъ еще более, еще чаще началъ упо
треблять ихъ къ явному вреду своего слога.
В ъ этомъ поступке не было духа противо
речия,
ни на чемъ неоснованнаго; иапротивъ,
тутъ действовали духи принципа —слепого
уваженья къ предашю. Если уважеше къ
преданью такъ сильно выразилось въ отноше-
ши къ с и м ъ, о н ы м ъ , т а к о в ы м ъ и к о
ими , то естественно, что оно еще сильнее
должно было проявляться въ Пушкине въ
отношенш къ живыми и мертвымъ авторите
тами русской литературы. Пушкинъ не знали,
какъ и возвеличать поэтичесшй талантъ Ва-
ратынскаго, и видели большого поэта даже
и въ Дельвиге; Катенинъ, по его мнешю,
воскресили величавый гешй Корнеля— безде
лица!.. Изъ старыхъ авторитетовъ Пушкинъ
не любили только одного Сумарокова, кото-
раго очень неосновательно ставили ниже да
же Тредьяковскаго. Всякая сколько-нибудь
резкая, хотя бы въ то же время и основа
тельная критика на известный авторитетъ
огорчала его и не нравилась ему, какъ по
сягательство на честь и славу родной лите
ратуры. Но въ особенности не знало меры
его уваженье и, можно сказать, его благого-
вйше къ Карамзину, чему причиной отчасти
было и то, что Пушкинъ былъ окруженъ
людьми Карамзинской эпохи и сами былъ
воспитанъ и образованъ въ ея духе. Если
онъ мощно, победоносно выходили изъ духа
этой эпохи, то не иначе, какъ поэтъ, а не какъ
мысляшдй человекъ, и не мысль делала его
великими, а поэтичесшй инстинктъ. Конечно,
Пушкина не могли бы такъ сильно покорить
мелшя произведен^ Карамзина, и Пушкинъ
не могъ находить особенной поэзш въ его
стихотвореншхъ и повестяхъ, не могъ осо
бенно увлечься прштнымъ и сладкими сло
гами его статей и ихъ направлешемъ; но
Карамзинъ не одного Пушкина,— несколько
покодешй увлеки окончательно своей «Исто-
ршй Государства Роесьйскаго», которая имела
на нихъ сильное влшше не одними своими
слогомъ, какъ думаютъ, но. гораздо больше
своими духомъ, направлешемъ, принципами.
Пушкинъ до того вошелъ въ ея духи, до
того проникнулся ими, что сделался реши
тельными рыцаремъ «Исторш» Карамзина и
оправдывали ее не просто какъ исторш, но
какъ политичесшй и государственный ко-
ранъ, долженствующей быть пригодными какъ
нельзя лучше и для нашего времени, я
остаться такими навсегда.
Удивительно ли после этого, что Пуш
кинъ смотрели на Годунова глазами К а
рамзина, и не столько заботился объ истине и
поэзш, сколько о томи, чтобъ не погрешить
противъ «Исторш Государства Росыйскаго»?
И потому его поэтичесшй инстинктъ виденъ
не въ целости (Геш зетЫ е), а только въ
частностяхъ его трагедш. Лицо Годунова,
получивъ характеръ медодраматическаго зло
дея, мучимаго совестью, лишилось своей
цЬлости и полноты; изъ живописнаго изобра
жен^, какими бы должно было оно быть,
оно сделалось мозаической картиной или,