304 / 734
599
С0ЧИНЕН1Я В. Г. ВЪЛИНСКАГО.
600
чему ведетъ добродушное и добросовестное
лицем'Ьрство! НЬтъ, Пушкинъ поступшгь нрав
ственно, первый сказавъ истину, потому что
нужна благородная смелость, чтобъ первому
решиться сказать истину. И сколько такихъ
исгинъ сказано въ «Онегине»! Многш изъ
нихъ и не новы, и даже не очень глубоки;
но если бы Пушкинъ не сказалъ ихъ два
дцать летъ назадъ, оне теперь были бы и
новы, и глубоки. И потому велика заслуга
Пушкина, что онъ первый высказалъ эти
устарев нпя и уже не глубокая теперь истины.
Онъ бы могь насказать истинъ более без-
условныхъ и более глубокихъ, но въ такомъ
случае его произведете было бы лишено
истинности: рисуя русскую жизнь, оно не
было бы ея выражешемъ. Гешй никогда не
упреждаетъ своего времени, но всегда только
угадываетъ его не для всехъ видимое содер
жите и смыслъ.
Большая часть публики совершенно отри
цала въ Онегине душу и сердце, видела въ
немъ человека холоднаго, сухого и эгоиста
по натуре. Нельзя ошибочнее и кривее по
нять человека! Этого мало: мнопе добро
душно верили и вЬрятъ, что самъ поэтъ хо-
тёлъ изобразить Онегина холоднымъ эго-
истомъ. Это уже значить—имея глаза, ни
чего не видеть. Светская жизнь не убила въ
Онегине чувства, а только охолодила къ без-
плоднымъ страстямъ и мелочнымъ развлече-
тям ъ . Вспомните строфы, въ которыхъ поэтъ
опиеываетъ свое знакомство съ Онегияымъ:
УсловШ свЬта свергнувъ бремя,
Какъ онъ, отставь отъ суеты,
Съ нимъ подружился я въ то время.
МнЪ нравились его черты,
Мечтамъ невольная преданность,
'
Неподражательная странность
И ргъзкгй охлажденный умъ.
Я былъ озлобленъ, онъ угрюмъ;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоихъ насъ;
Въ обоихъ сердца жаръ погасъ;
Обоихъ ожидала злоба
СлЪпой фортуны и людей
На самомъ утрЪ ыашихъ дней.
Кто жшгь и мыслилъ, тотъ не можетъ
Въ душЪ не презирать людей;
Кто чувствовалъ, того тревожить
Призракъ невозвратимыхъ дней:
Тому ужъ нЪтъ очаровашй,
Того змш воспоминащй,
Того раскаянье грызетъ.
Все это часто придаетъ
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина языкъ
Меня смущалъ; но я привыкъ
‘ Къ его язвительному спору,
И къ шуткгЬ съ желчью пополамъ,
И къ злости мрачныхъ эпиграммъ.
Какъ часто лЪтнею порою,
Когда прозрачно и свЪтло
Ночное небо надъ Невою,
И водъ веселое стекло
Не отражаете ликъ ДЩны,
Воспомня прежнихъ лгътъ романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, безпечны вновь,
Дыханьемъ ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Какъ въ лЪсъ зеленый изъ тюрьмы
Перенееенъ колодникъ сонной,
Такъ уносились мы мечтой
Къ началу жизни молодой.
Изъ этихъ стиховъ мы ясно видимъ по край
ней м4рЪ то, что ОтЬгинъ не былъ ни хо-
лоденъ, ни сухъ, ни черетвъ, что въ душй
его жила поэзш, и что вообще онъ былъ не
изъ числа обыкновенныхъ, дюжинныхъ лю
дей. Невольная преданность мечтамъ, чув
ствительность и безпечность при созерцаши
красотъ природы и при воспоминанш о ро-
манахъ и любви прежнихъ лЬтъ: все это го
ворить больше о чувствй и поэзш, нежели о
холодности и сухости. Д£ло только въ томъ,
что ОшЬгинъ не любилъ расплываться въ
мечтахъ, больше чувствовалъ. нежели гово
рить, и не всякому открыватся. Озлоблен
ный умъ есть тоже признакъ высшей натуры,
потому что человЬкъ съ озлобленнымъ умомъ
бываетъ недоволенъ не только людьми, но и
самимъ собой. Дюжинные люди всегда до
вольны собой, а если имъ везетъ, то и всФми.
Жизнь не обманываеть глупцовъ; напротивъ,
она все даетъ имъ, благо немногаго просятъ
они отъ нея—корма, пойла, тепла, да кой-
какнхъ игрушекъ, способныхъ тЬшить пош
лое и мелкое самолюбьице. Разочаровате въ
жизни, въ людяхъ, въ самихъ себК (если
только оно истинно и просто, безъ фразъ и
щегольства «нарядной нечалью») свойственно
только людямъ, которые, желая «многаго»,
не удовлегворяюгся «ничЪмъ». Читатели по-
мнятъ описате (въ V II глав!;) кабинета
Онегина: весь Онйгинъ въ этомъ описан! и.
Особенно поразительно исключеше изъ опалы
двухъ или трехъ рогяановъ,
Въ которыхъ отразился вЪкъ,
И современный человЪкъ
Изображенъ довольно вЪрно
Съ его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданный безмерно,
Съ его озлобленнымъ умомъ,
Кипящимъ въ дЪйствш пустомъ.
Скажутъ: это портретъ Онегина. Пожалуй, и
такъ; но это еще бол'Ье говорить въ пользу
нравственнаго превосходства Онегина, по
тому что онъ узналъ себя въ портрет'!, ко
торый, какъ двё капли воды, похожъ на столь
многихъ, ни въ которомъ узнаютъ себя столь
немноие, а большая часть «украдкой киваетъ
на Петра». Онйгинъ не любовался самолю
биво этимъ портретомъ, но глухо сградалъ
отъ его поразительнаго сходства съ детьми
нытЬшняго вЬка. Не натура, не страсти, не
заблуждешя личныя сделали Онегина похо-
жимъ на этотъ портретъ, а вЪкъ.