302 / 734
595
СОЧИНЕНШ В. Г. БЪЛИНСКАГО.
596
торамъ въ ихъ предубйждетяхъ противъ
страшнаго для нихъ невидимки— большого
свёта, и вотъ почему мы очень рады, что
Пушкинъ героемъ своего романа взялъ евйт-
скаго человека. И что же тутъ дурного? Выс-
нйй кругъ общества былъ въ то время уже
въ апогей своего развитая; при томъ свйт-
скость не помешала же Онегину сойтись съ
Ленскимъ— этимъ наиболее страннымъ и
смйшнымъ въ гдазахъ света существомъ.
Правда, Онегину было дико въ обществе
Лариныхъ; но образованность еще болйе, не
жели светскость, была причиной этого Не
споримъ, общество Лариныхъ очень мило,
особенно въ стихахъ Пушкина; но намъ,
хоть мы и совсймъ не свйтсте люди, было
бы въ немъ не совсймъ ловко,— тймъ болйе,
что мы решительно неспособны поддержать
благоразумнаго разговора о псарий, о вине,
о сйнокосЬ, о родий. Высший кругъ обще
ства вч, то время до того былъ отдйлепъ отъ
всехъ другихъ круговъ, что непринадлежав-
ийе къ нему люди поневоле говорили о немъ,
какъ до Колумба во всей Европе говорили
объ антиподахъ и Атлантиде. Вслйдствш это
го Онйгинъ съ первыхъ же строкъ романа
былъ иринятъ за безнравственнаго человека.
Это м н ёте о немъ и теперь еще не совсймъ
исчезло. Мы помнимъ, какъ горячо мнопе
читатели изъявляли свое негодовате на то,
что ОнЬгинъ радуется болезни своего дяди
и ужасается необходимости корчить изъ себя
опечаленнаго родственника,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чортъ возьметъ тебя'?
Мнопе и теперь этимъ крайне недовольны.
Изъ этого видно, какимъ важнымъ во всйх'ь
отношеншхъ произведевшмъ былъ «Онегинъ»
для русской публики, и какъ хорошо сдй-
лалъ Пушкивъ, взявъ светскаго человека
въ герои своего романа. Къ особеняостямъ
людей светскаго общества принадлежи™ от-
сутствш лицемерства, въ одно и то же вре
мя грубаго и глупаго, добродущнаго и добро
совестпаго. Если какой-нибудь бедный чи-
новникъ вдругъ видитъ себя наследнйкомъ
богатаго дяди-старика, готоваго умереть,—
съ какими слезами, съ какой униженной
предупредительностью будетъ онъ ухажи
вать за дядюшкой, — хотя этотъ дядюшка,
можетъ быть, во всю жизнь свою не хотйлъ
ни знать, ни видеть племянника, и между
ними ничего не было общаго. Однако жъ
не думайте, чтобъ со стороны племянника
это было разсчетливымъ лицемерствомъ (раз-
счетливое лицемерство есть порокъ войхъ
круговъ общества, и светскихъ, и не-свйт-
скихъ); нйтъ, вслйдетвш благодетельнаго со-
трясешя всей нервной системы, произведен-
наго видомъ близкаго наследства, нашъ пле-
мянникъ не шутя пришелъ въ умилеше и
почувствовалъ пламенную любовь къ дядюш
ке, хотя и не воля дяди, а законъ, далъ ему
право на наследство. Стало быть, это лице-
мёрство добродушное, искреннее и добросо
вестное. Но вздумай его дядюшка вдругъ,
ни съ того, ни съ сего, выздороветь: куда
бы девалась у нашего племянника родствен
ная любовь, и какъ бы ложная горесть вдругъ
сменилась истинной горестью, и актеръ пре
вратился бы въ человека! Обратимся къ Оне
гину. Его дядя былъ ему чуждъ во всехъ
отношеншхъ. II что можетъ быть общаго
между Онйгиньтъ, который уже—
................... равно зЪвалъ
Средь модныхъ и старинныхъ залъ,
и между почтеннымъ помещикомъ, который
въ глуши своей деревни
Л’Ьтъ сорокъ съ ключницей бранился,
Въ окно смотрЪлъ и мухъ давилъ?
Скажутъ: онъ его благодетель. Какой же
благодетель, если Онегинъ былъ законнымъ
наследнйкомъ его имйнш? Тутъ благодетель—
не дядя, а законъ, право наследства. Ка
ково же положеше человека, который обя
зать играть родь ограниченнаго, состраждуща-
го и нежнаго родственника при смертномъ
одрй совершенно чуждаго и посторонняго
ему человека? Скажутъ: кто обязывалъ его
играть такую низкую роль? Какъ кто? Чув
ство деликатности, человечности. Если, по
чему бы то ни было, вамъ нельзя не при
нимать къ себе человека, котораго знаком
ство для васъ и тяжело, и скучно, разве вы
не обязаны быть съ нимъ вежливы и даже
любезны, хотя внутренно вы и посылаете
его къ чорту? Что въ словахъ Онегина про-
глядываетъ какая-то насмешливая легкость,—
въ этомъ виденъ только умъ и естествен
ность, потому что отсутствш натянутой, тя
желой торжественности въ выражети обык-
новенныхъ житейскихъ отношешй есть при
знать ума. У светскихъ людей это даже не
всегда умъ, а чаще всего— манера, и нельзя
не согласиться, что это иреумная манера. У
людей среднихъ кружковъ, напротивъ, ма
нера— отличаться избыткомъ разныхъ глу-
бокихъ чуветвъ при всяномъ сколько-нибудь,
по и х ъ м и е н
1
ю, важномъ случай. Вей
знаютъ, что вотъ эта барыня жила съ сво-
имъ мужемъ, какъ кошка съ собакой, и что
она радехонька его смерти, и сама она очень
хорошо понимаетъ, что вей это знаютъ, и
что никого ей не обмануть, но отъ этого она
еще громче охаетъ и ахаетъ, стонетъ и ры-
даетъ, и тймъ безотвязнйе мучитъ вейхъ и
каждаго описатемъ добродетелей покойнаго,
счастья, какимъ онъ дарилъ ее, и злополу-
Ч1я,
въ какое повергъ ее своей кончиной.
Мало того: эта барыня готова это же самое