172 / 734
335
СОЧИНЕНЫ В Г. БВДИНСКАГО.
336
въ тартаръ, но однъ изъ нихъ —Прометей,
предсказадъ падете самого Зевеса. Этотъ
миеъ о вечной борьбе титаническпхъ силъ
съ небесными глубоко знаменателенъ: ибо
онъ означаетъ борьбу естественныхъ, сер-
дечныхъ стремлешй человека съ его разум
ными сознашемъ, и хотя это разумное созна-
ше, наконецъ, восторжествовало въ образе
олимшйскихъ боговъ надъ титаническими
силами естественныхъ и сердечныхъ стремле-
нШ,— но оно не могло уничтожить ихъ, ибо
титаны были безсмертяы подобно олимшй-
цамъ; — Зевесъ только могъ заключить ихъ
въ подземное царство вечной ночи, оковавъ
цепями, но и оттуда они успели же, нако
нецъ, потрясти его могущество. Глубоко зна
менательная мысль лежитъ въ основе Со-
фокловой «Антигоны». Героиня этой траге-
дш падаетъ жертвой любви своей къ брату,
враждебно столкнувшейся съ закономъ гра
жданскими: ибо она хотела погребсти съ че
стью тЬло своего брата, въ которомъ предста
витель государства вид’Ьлъ врага отечества
и общественнаго спонойствы. Эта страшная
борьба романтическаго элемента съ элемен
тами редипозными, государственными и мы
слительными,— борьба, въ которой заклю
чается главный источники страдашй беднаго
человечества, кончится тогда только, когда
свободно примирятся божества титаничесшя
съ божествами олимтйскими. Тогда наста-
нетъ новый золотой вЪкъ, который столько
же будетъ выше нерваго, сколько состоите
разумнаго сознаны выше состояны есте
ственной, животной непосредственности. Са
мый мистичесшй, следственно, самый ро-
мантичесшй поэтъ Грецы были Гезюдъ—
одинъ изъ первоначадьныхъ поэтовъ Эллады;
и потоми самый романтичесюй поэтъ Грещи
былъ трагики Эврипидъ —одинъ изъ послйд-
нихъ ея поэтовъ.
Впрочемъ, романтизмъ не былъ преобла
дающими элементомъ въ жизни грековъ: онъ
даже подчинялся у нихъ другому, болйе
преобладающему элементу— общественной и
гражданской жизни. Поэтому романтизмъ
гречесшй всегда ограничивался и уравнове
шивался другими сторонами эллинскаго духа
и не могъ доходить до крайностей нелепаго.
Изъ миеовъ Тантала и Сизифа видно, какъ
чуждо было духу греческому остановиться
на идей неопределеннаго стремлешя. Тан-
талъ мучится въ подземномъ мфе безко-
нечно ненасытимой жаждой; Сизифъ дол-
женъ безпрестаннэ падаюпцй тяжшй камень
поднимать снова; эти наказаны, такъ же
какъ и самыя титаничесшя силы, имеютъ
въ себе что-то безмерное, тяжко-безконеч-
ное; въ нихъ выражается ненасытимость
внутренне-личнаго естесгвеннаго вожделены,
которое въ своемъ безпрерывномъ повторе
ны не достигаетъ до спокойствы удовле
творены: ибо божественный смыслъ грековъ
понимали пребывате въ неопределенномъ
стремленш не какъ высочайшее божество,
въ смысле новейшей романтики, но какъ
прокляты, и заключили его въ тартаръ.
Не такими является романтизмъ въ сред
ше вйка. Хотя романтизмъ есть общее духу
человеческому явлете, во все времена и для
всехъ народовъ присущее, но онъ считается
какой-то исключительной принадлежностью
среднихъ вековъ и даже носитъ на себе
имя народовъ р о м а н с к а г о происхожде-
ны, игравшихъ главную роль въ эту великую
и мрачную эпоху человечества. И это про
изошло не отъ ошибки, не отъ заблуждены:
сродны века— действительно романтичесше
по превосходству. Въ Грещи, какъ мы ви
дели, романтизмъ былъ силой мрачной,
всегда движущейся, вечно борющейся съ
богами Олимпа и вечно держащей ихъ въ
страхе; но эта сила всегда была побеждаема
высшей силой олимшйскихъ божесгвъ: въ
средше века, напротивъ, романтизмъ соета-
влялъ безпримерную, самобытную силу, ко
торая, не будучи ничемъ ограничиваема,
дошла до последнихъ крайностей противо
р еч а и безсмыслицы. Этимъ етраннымъ
мщомъ среднихъ вековъ управлялъ не раз-
умъ, а сердце и фантазы. Казалось, что
мщъ снова сделался добычей разнузданныхъ
элементарныхъ силъ природы: сорвавппеся
съ цЬпей титаны снова ринулись изъ тар
тара и овладели землей и небомъ,— и надъ
всемъ этимъ снова распростерлось мрачное
царство хаоса... Всего удивительнее, что это
движете совершалось въ противореча съ
своимъ сознашемъ. Олимшйскы силы у гре
ковъ выражали о б щ е е и б е з у с л о в н о е ,
а титаничесшя были представителями ин-
д и в и д у а л ь н а г о , л и ч н а г о начала. Въ
средше века все начала назывались чу
жими, противоположными имъ именами. Дви
ж ете ихъ было чисто сердечное и страст
ное, а совершалось оно не во имя сердца
и страсти, а во имя духа; движете это раз
вило до последней крайности значеше чело
веческой личности, совершилось же оно не
во имя личности, а во имя самой общей,
безусловной и отвлеченной идеи, для выра
жены которой недоставало словъ— ихъ за
меняли символы и условный формы. Въ этомъ
странномъ М1Ре безумш было высшей муд
ростью, а мудрость— буйствомъ; смерть была
жизнью, а жизнь — смертью, и мгръ распался
на два мща— на презираемое з д е с ь и не
определенное таинственное т а м ъ. Все жило
н дышало чувствомъ безъ действительности,
порыватемъ безъ достижешя, стремлешемъ
безъ удовлетворены, надеждой безъ совер
шены, желашемъ безъ выполнены, страст-