698 / 734
621
IV.
П Р И Л О Ж Е Н ! E.
622
Петербурга, 5 сентября 1840 г. 1).
„Ты говоришь, что тебе необходимо жен
ское общество—и мне оно необходимо, но вогъ
уже больше году, какъ я не видалъ ни одной
женщины. Что-то промелькнуло, было, мимо ме
ня, да и скрылось такъ скоро, что я не уетгЬлъ
и удостовериться—действительно ли это жен
ственное существо. Оно оставило, впрочемъ, во
мне какое-то странное впечатлите: я о немъ
или совсемъ забываю, какъ будто его не было
и нетъ на свете, а если вспоминаю, мне ста
новится такъ хорошо, а мысль о встрече съ
нимъ приводитъ меня въ такой страхъ...
„Да все равно, все это глупости, въ итоге
которыхъ—нуль. Ахъ, Боткинъ, ты не молсешь
себе и вообразить, какъ я изменился. Некогда
ты упрекалъ меня въ недостатке Entsagung: его
и теперь нетъ, но вместо его явилось презрете,
какое-то недоверш къ темъ благамъ, которыхъ
такъ мучительноещенедавножалсдала душа моя.
Придутъ сами—ништо, попробуемъ, ведь надо
же чемъ-нибудь занимать себя, живучи на 64-
ломъ свете; не придутъ—чортъ съ ними, не о
чемъ жалеть, ведь все глупо и ничтожно, и
всяшй нуль равенъ нулю.
„...Я въ томъ разнюсь отъ тебя, что дымъ
называю дымомъ, не стою за нашъ векъ, за
который ты ратуешь съ такимъ донъ-кихот-
скимъ задоромъ! Другъ, это все слова и фразы,
это тотъ дымъ, которымъ испарилась наша мо
лодость. Ты переживаешь себя, заживо умира
ешь, а все по старой привычке кричишь о ра
зумности лшзни. Если какой-нибудь rerenia-
нецъ (кажется, Фрауэнштетъ), подкапываясь
подъ основашя гегелизма, доходить до резуль
тата, что мысль (которую мы приняли на кри-
тер1умъ бытш) насъ надуваетъ, надевая на
наши глаза очки, сквозь которыя мы видимъ
все какъ ей угодно, а не какъ должно,—и вос-
клицаетъ съ отчаятемъ: „спасите меня, поги
баю“,—такъ намъ ли, о, Боткинъ, не вопить,
или, по крайней мере, намъ ли защищать дей
ствительность, если она, столь безконечно мо
гущественнейшая насъ, такъ плохо защищаетъ
сама себя? Что до личнаго безсмермя,—к а т я
бы ни были причины, удаляюпця тебя отъ это
го вопроса и делающш тебя равнодушнымъ
къ нему,—погоди, придетъ время, не то за
поешь. Увидишь, что этотъ вопросъ—альфа и
омега истины, и что въ его решенш—наше ис-
куплете. Я плюю на философш, которая по
тому только съ пре-зрешемъ прошла мимо это
го вопроса, что не въ силахъ была решить
его. Гегель не благоволилъ ко всему фантасти
ческому, какъ прямо противоположному опре
деленно-действительному. К-въ говорить, что
это—
ограниченность-
Я съ нимъ согласенъ“...
„Ты говоришь, что веришь въ свое без-
смерйе, но что же оно такое? Если оно и то и
другое, и все, что угодно—и стаканъ съ ква-
сомъ, и яблоко, и лошадь,—то я поздравляю
тебя съ твоей верой, но не хочу ея себе. У
меня у самого есть поползновеше верить то
тому, то другому, но нетъ силъ верить, а хо
чется знать достоверно. Ты говоришь, что при
известш о смерти Станкевича тебя вдругъ
охватилъ вопросъ: что же стало съ нимъ? А
разве это пустой вопросъ? Разве безъ его р е
ш е т я возможно примирете? Если такъ, то ты
не любилъ Станкевича и еще ни разу не те-
рялъ любимаго человека. Нетъ, я такъ не отста
ну отъ этого Молоха, котораго философш на
звала
Общимъ,
и буду спрашивать у него: ку
да делъ ты его и что съ нимъ стало? Ты го
воришь—страшна потеря любимаго человека!
А почему страшна она? Потому что она—поте
ря, потому что ужъ нетъ и не будетъ больше
потеряннаго. А должно ли въ жизни быть что-
либо страшное? Если смерть человека не страш
на тебе, значить, ты не любилъ его; если ты
любилъ его—она страшна тебе, а что страхъ—
откуда онъ, изъ разумности или случайности?
Ты говоришь, ради Бога, станемъ гнать отъ се
бя разсудочныя рефлексш о
тамъ,
о будущей
жизни, какъ понапрасну мешающш настояще
му, его силе и жизни. Прекрасно, но где до
стоверность того, что эти рефлексш—разсудоч
ныя, а не разумныя? Потомъ, я хочу прямо
смотреть въ глаза всякому страху и ничего не
гнать отъ себя, но ко всему подходить. Нако-
нецъ: что даетъ тебе настоящее, которому (по
старой привычке) приписываешь ты силу и
жизнь? Что даетъ оно тебе?
дымъ фантазШ
Сражайся за него, ратуй елико возможно и не
замечай, какъ злобно издевается оно надъ
тобою“...
„...Бедный Кольцовъ, какъ глубоко стра-
даетъ онъ. Его письмо потрясло мою душу.
Все благородное страждетъ—одни скоты бла-
женствуютъ, но те и друпе равно умрутъ: та-
ковъ вечный законъ Разума. Ай да разумъ!
Какъ пргедетъ въ Москву Кольцовъ, скажи,
чтобы тотчасъ же уведомилъ меня, а если по-
едетъ въ Питеръ, чтобы прямо ко мне и искалъ
бы меня на Васильевскомъ острову (следуетъ
адресъ)... У меня теперь большая квартира, и
намъ|съ нимъ будетъ просторно“...
Петербурга, 30 декабря 1840 г. 1)
30 декабря 1840
£г. г). „Спасибо1 1 23 ¿тебе,
друже, за письмо—я даже испугался, увидевъ
такое толстое послаше, которое совсемъ не въ
духе твоей лености...
„Все, что написалъ ты о Гете и Шилле
ре—прекрасно, и много пояснило мне насчетъ
этихъ двухъ чудаковъ. Признаться ли тебе въ
грехе... о Шиллере не могу и думать, не за
дыхаясь, а къ Гете начинаю чувствовать родъ
ненависти, и, ей-Богу, у меня рука не поды
мется противъ Менцеля; хотя сей мужъ и по-
прежнему остается въ глазахъ моихъ идютомъ.
Боже мой—к а т е прылски, к а т е зигзаги въ раз-
витш! Страшно думать!
„Да, я созналъ, наконецъ, свое родство съ
Шиллеромъ, я—кость отъ костей его, плоть отъ
плоти его,—и если что должно и можетъ интересо
вать меня въ лшзни и въ исторш, такъ это -
онъ, который созданъ, чтобъ быть моимъ бо-
гомъ, моимъ кумиромъ,—ибо онъ есть выспнй
и благороднейшей мой идеалъ человека. Но
довольно объ этомъ. Отъ Шиллера перехожу
къ Полевому...
„Нетъ, никогда не раскаюсь я въ моихъ
нападкахъ на Полевого, никогда не признаю
ихъ ни несправедливыми, ни преувеличенными“...
15 января 1841 г. (продолжете). 3).
„...Теперь о второмъ пункте твоего письма
—о Каткове. Признаюсь, огорошилъ ты меня!
1) Большая доля этого письма (очень длиннаго) занята разска-
зомъ и опредЬлешемъ личнмхъ отношенШ Б'Ьливскаго къ Ботки
ну, Кетчеру и Каткову.
(Пыпинъ, А.
«Б^линекШ^т.П^стр. 86—92).
2) Письмо начато 30 декабря 1840 года и кончено въ конн’Ь
января 1841 года.
3)
Невгьдтьнскгй.
«Катковъ и его время», стр. 64- 66.
1) Пыпинъ, II, 56—57.