700 / 734
625
1Г.
П Р И Л О Ж Е Н ! E.
626
стоящемъ, а этого-то и нетъ и не можетъ быть...
Прекрасенъ блеокъ семицветной радуги, пре
красно зрелище севернаго сшшя, но ведь они
не существуютъ въ действительности, ведь они
только обманчивыя отражены солнца въ атмо
сфере; ведь действительность должна же быть
мерою цены явлешй духовнаго Mipa, какъ зо
лото вещей матершльныхъ? Иначе—что же
жизнь, если не сонъ и не мечта? Я теперь со
вершенно сознапъ себя, понялъ свою натуру:
то и другое можетъ быть вполне выражено
словомъ That, которое есть моя стихш. А со
знать это, значить сознать себя заживо закры-
тымъ въ гробу, да еще съ связанными назади
руками. Я не рожденъ для науки, ни даже для
того тихаго кабинетнаго заняты любимыми
предметами, которое такъ сродно твоей натуре.
Да, я уже сказалъ себе: умирай—для тебя
ничего нетъ въ жизни, жизнь во всемъ отказа
ла тебе. Что до женщины—это тоже грустная
исторы“...
„Знаю, какъ жалокъ,какимъ ребенкомъ былъ
я съ моими мечтами о сочувствш и счастья въ
любви, съ моимъ детскимъ обожествленшмъ
женщины, этого весьма земного существа; но
что же получилъ я взаменъ утраченныхъ те
перь глупыхь, но поэтическихъ мечтанШ? Но
вую пустоту въ душе, какъ будто она и безъ
того была не довольно пуста. Женщина поте
ряла для меня весь интересъ, способность лю
бить утрачена, узы брака представляются пе
другимъ чемъ, какъ узами, а одиночество тер-
заетъ, высасываетъ кровь капля по капле.
Увы!
Забыл > сердце нужный треыатъ
II пламя юности живой!
„Осталось для меня въ женщине только одно
—роскошный формы, трепетъ и млеше страсти,
словомъ, осталась для меня только греческая
женщина, а минаа среднихъ вЬковъ скрылась
навсегда. Не чувствуя въ себе самомъ способ
ности не только къ вечной страсти, но и къ
продолжительной связи съ какою бы то ни бы
ло женщиной, я не верю ужъ той любви, кото
рая еще такъ недавно была первымъ догма-
томъ моего катехизиса. Авторитеты Пушкина и
подобныхъ ему натуръ еще более утвердили
это неверы. Можеть быть, я еще и могу увлечь
ся женщиною и любить ее, но не могу видеть
въ ней ничего больше женщины—существа, по
своей духовной организацш слабаго, беднаго,
жалкаго. Красота еще втадеетъ (въ мечте)
моей душою, но что такое красота? Годъ, одинъ
годъ жизни
женщины,
отъ той минуты, какъ
перестала быть
дгъв-ушкой
и почувствовала, что
она
мать“.
„Твоя исторш, Вогкинъ, окончательно добила
во мне всякую веру въ чувство“...
„Сейчасъ прочелъ въ письме твоемъ о Гете
и Шиллере—умнее и истиннее этого ничего
не читалъ—просто не могу начитаться. Какъ
хочешь, а вклею въ статью, подъ видомъ вы
писки изе некоего частнаго письма.
„О „Запискахъ одного молодого человека“
не хочу съ тобою спорить, ибо не вижу ника
кой возможности ни согласиться съ тобою, ни
тебя согласить со мною. Ты просто несправед-
ливъ къ нему, какъ къ лицу, и не любишь его,
какъ личность. А для меня это—человекъ,
одинъ изъ техъ, какихъ у насъ, къ несчастью,
мало...
„Насчетъ Гейне тоже остаюсь при своемъ
мнеши. То, что ты называешь въ немъ отеут-
ствымъ всякихъ убеждетй, въ немъ есть толь
ко отсутетвш системы мненШ, которой онъ,
какъ поэтъ, создать не можетъ и не будучи
въ состоянш примирить противореча, не чо-
жетъ и не хочетъ, по немецкому обычаю, на
тягиваться на систему. Кто оставилъ родину и
живетъ въ чужой земле, но мысли, того нель
зя подозревать въ отсутетвш убеждешй. Гейне
понимаетъ ничтожность французовъ въ мышле-
нш и искусстве, но онъ весь отдался идеи
достоинства личности,
и неудивительно, что
видитъ во Францы цвЬтъ человечества. Онъ
ругаетъ и позорить Германш, но любить ее
истиннее и сильнее всевозможныхъ гофратовъ
и мыслителей, и ужъ, конечно, побольше за-
щитниковъ и поборниковъ действительности,
какъ она есть... Гейне—это нЬмецшй французъ
—именно то, что для Германш теперь всего
нужнее“.
„О стихахъ Пушкина въ альманахе ?) нельзя
и говорить обыкновеннымъ человеческимъ
языкомъ, а другого у меня ыетъ. Я понялъ
ихъ насквозь Такого глубокаго и грацшзно-
деликатяаго чувства нельзя выразить, какъ
перечтя эти же самые стихи. Но каковы его
„Три ключа“ въ 1 № „О. 3.“? Они убили меня,
и я твержу безпрестанно: „Онъ слаще всехъ
жаръ сердца утолить“...
„...Чемъ больше читаю отрывки изъ „Фауста“
(Струговщ., Веневитинова и др.), темъ более
уверяюсь, что это—величайшее созданы мфо-
вого гены. О 2-й ч. не говорю: явно, что она
вышла изъ подгнившей рефлексы, полна алле-
горыми, но и въ ней должны быть дивныя
частности. Понялъ я, наконецъ, что такое
ре-
флектированная
поэзы—великое дело! Мы не
греки: гречесюй мфъ существуетъ для насъ,
какъ прошедшШ (хотя и величайнпй) моментъ
развиты человечества, но онъ не можетъ дать
намъ полнаго удовлетворены. Младенчество —
прекрасное время, время полноты, но кому 30
лётъ, наскучить быть съ одними детьми, какъ
бы ни любилъ ихъ“.
„,..Я, было, недавно пришелъ въ отчаянш отъ
своей неспособности писать: вижу—есть мысль,
глубоко щонимаю, что хочу сказать, а сказать
не могу—слова не повинуются, нужны образы:
ихъ не нахожу“...
„...Нетъ никакой возможности писать хорошо
для журнала... Дай мне написать въ годъ три
статьи, дай каждую обработать, переделать—■
ручаюсь, что будетъ стоить прочтены... Хорошо
какому-нибудь Ретшеру издать въ годъ бро
шюру, много две. А тутъ напишешь 5 полу-
листовъ, да и шлешь въ типографш.
Пегербургь, 8 сентября 1811 г. 2).
„...Вогкинъ, перекрестись,—что ты, Хрис-
тосъ съ тобою; ты боленъ... и тебе видятся
дурные сны... 1 2 3). Боткинъ, въ немъ, въ этомъ
прошедшемъ, много дряни—не спорю; но забыть
ее нетъ возможности, ибо съ нею соединено
тесно и все лучшее, что было въ нашей жизни
и что навсегда свято для насъ. Нетъ нужды
говорить, что ни одинъ изъ насъ не можетъ
похвалиться, ни упрекнуть себя большею до
лею дряни: количество равно съ обеихъ сто-
ронъ, и намъ нельзя завидовать другъ другу
или стыдиться одинъ другого“...
„Ты знаешь мою натуру: она вечно въ
1) Ишь н^егъ, вероятно, объ «Утренней ЗарЬ* Владиславлева,
на 1841 годъ, гдй было помещено отихотвореше Пушкина: «Для
береговъ отчизны дальней».
2)
йыпинъ, А.
«Б1з.1ин0К1Й*,
т. II, стр. 121—126
3) Боткину пришло въ голову, что другъ его охладблч. кч. не
му, и онъ высказалъ это въ лисыгЬ къ БЬлинскону.