704 / 734
6 3 3
IV.
П Р И Л О Ж Е Н ! Е.
(э34
все существо мое и отняло бы языкъ. Теперь
ужъ такое чувство даже страшно, хотя я со-
лгалъ бы, уверяя, что не желаю его. Что бы я
съ нимъ сталь делать, съ моею дряблою ду
шою, съ моимъ дряннымъ здоровьемъ, моею
бедностью и моею совершенною расторженностью
съ действительностью нашего общества. Я че-
ловекъ не отъ м^ра сего. И потому вполне убе
дился, что для меня не можетъ быть никакого
счастья, и что въ самомъ счастьи для меня было
бы одно несчастш“.
„Я теперь много думаю объ эгоизме. Это
интересный предметъ для изследованш.. Духъ
тьмы и злобы есть не кто иной, какъ эгоизмъ.
Когда эгоизмъ является въ собственномъ своемъ
виде—онъ просто гадокъ, или просто страшенъ,
какъ враждебная для другихъ сила; но онъ не
обольстителенъ, и никого не соблазнить, а всехъ
отвратить отъ себя. Опаснее бываетъ эгоизмъ,
когда онъ добродушно самъ считаетъ себя са-
моотвержстемъ, внутреннею жизнью. Гете, по
моему мненш, былъ воплощешемъ такого эго
изма. Вникните въ характеръ Эгмонта, и вы
увидите, что это лицо играетъ святыми чув
ствами, какъ предметомъ возвышеннаго духов-
наго наслажденш; но они, эти святыя чувства,
вне его и не присущи его натуре. „Какъ сла
достна привычка къ жизни“, восклицаетъ онъ,
и на это воеклицаше хочется мне воскликнуть
ему: „какой же ты пошлякъ, о голландсюй ге
рой!“ Гофманъ саркастически заставляетъ Кота
Мурра цитировать это воеклицаше... Для Эгмонта
патрштизмъ не более, какъ вкусное блюдо на
пиру жизни, а не религюзное чувство. Святая
натура и великая душа Шиллера, закаленная
въ огне древней гражданственности, никогда
не могла бы породить такого гнилого идеала...
На созерцаше эгоистической натуры Гете осо
бенно навела меня статья во2№„Отеч. Зап.“—
„Гете и графиня Штольбергъ“. Гете любить де
вушку, любимъ ею -и что же? онъ играетъ этою
любовью. Для него важны ощущенья, возбуж
денный въ немъ предметомъ любви, —онъ ихъ
анализируетъ, воспеваетъ въ стихахъ, носится
съ ними, какъ курица съ яйцомъ; но личность
предмета любви для него—ничто, и онъ борется
еъ своимъ чувствомъ и побеждаетъ его изъ угож-
денш мерзкой сестре своей и „дражайшимъ“ ро-
дителямъ. Девушка потомъ умираетъ, — и ни
одинъ стихъ Гете, ни одно слово его во всю
остальную жизнь его не напомнило о милой,
поэтичной Лили, которая такъ любила этого
великаго эгоиста. Вотъ онъ—идеализированный,
опоэтизированный, холодный эгоизмъ внутрен
ней жизни, который дорожить только собою,
своими ощущешями, не думая о техъ, кто воз-
будилъ ихъ въ немъ... Итакъ, самый опасный
эгоизмъ есть тотъ, который принимаетъ на себя
личину любви и 'добродушно убежденъ, что
онъ—самая возвышенная, самая эеирная лю
бовь. Кто любитъ все, тотъ ничего не любитъ,
ибо все граничить съ ничто. Такъ Гете любилъ
все, отъ ангела въ небе до младенца на земле
и червя въ море, и потому не любилъ ничего.
И въ м1р£ все постигнул'ъ онъ,
И ничему не покорился! ^
сказалъ о немъ Жук., не думая, чтобы въ этой
похвале заключалось осуждеше Гете. Переписка
его съ „милою Августою“ Шт. смешна до край
ности. Какая сентиментальность—точно сладгай
немецгай супъ! „Разинь, душенька, ротикъ—я
положу тебе конфетку“— такъ и твердить онъ
Августе, а та, на старости летъ сошедши съ
ума, вздумала обращать его къ тэтизму. Мо
жетъ быть, я ошибаюсь на этотъ счетъ, но
Вогъ съ нимъ, съ этимъ Гете: онъ велигай че-
ловекъ, я благоговею передъ его гешемъ, но
темъ не менее я терпеть его не могу. Недавно
прочелъ я его „Германа и Доротею“ — какая
отвратительная пошлость!“...
„Натура моя не чужда акта отрицанш, и я
перешелъ черезъ несколько моментовъ его; но
отказаться отъ желанш счастья, котораго не»
возможность такъ математически ясна для ме-
ня,—еще нетъ силъ, и сохрани Богъ, если не
станетъ ихъ на совершеше этого носледняго
и великаго акта. Вы читали Horace? Помните
Ларавиньера?—вотъ человекъ и мужчина. Но
какъ трудно сделаться такимъ человекомъ,.
право, труднее, чемъ уподобиться Гете. Право,
простым добродетели человека выше и труднее
блестящихъ достоинствъ гешя“.
„...Семейнаго знакомства у меня мало, одна-
кожъ я часто бываю въ обществе женщинъ„.
очень добрыхъ и очень милыхъ, но который
только возбуждаютъ во мне глубокую, тоскли
вую жажду женскаго общества... Съ горя, что
бы любить хоть что-нибудь, завелъ себе ко
тенка и иногда развлекаю себя удовольствшмъ
кроткихъ и невинныхъ душъ—играю съ нимъ“..,
Къ М. В. Орловой.
Окт. 12.
„...Третьяго дня получилъ я отъ васъ
письмо, которое сделало меня кротко и тихо,
но вместе съ темъ
И
глубоко счастливымъ;
образъ вашъ въ душе моей снова сталъ све-
телъ и прекрасенъ, и я сказалъ вамъ правду
во вчерашнемъ письме, что это ваше письмо
могло бы воскресить меня умирающаго. Да, до
4 часовъ нынешняго дня, я былъ невыразимо
счастливь вами и черезъ васъ: мысль о васъ
действовала на мою грудь освежительно, я чув-
ствовалъ вокругъ себя ваше незримое присут-
ствш, жилъ двойною жизнью. Я не жалелъ о
томъ, что письмо мое заставило васъ много и
тяжко страдать: страданье благодатно тогда,,
когда оно ведетъ къ сознанш. Мне было бы
даже неприятно, если бы вдругъ вы спокойно
согласились со мною въ томъ, чего за минуту
и представить не умели себе какъ возможное
и естественное, и потому въ вашемъ страданш
я виделъ органичесюй, живой процессъ созна
ния и благословилъ его. Ваше письмо было на
писано въ два пршма, и составляетъ какъ бы
два письма. Первое оканчивается изъявленшми
вашей любви ко мне, которыя тронули меня до
глубины души, до слезъ; почеркъ слабеетъ и
последтя строки едва дописаны—волнеше ду
ши вашей прервало ихъ. Второе письмо начи
нается мыслью, что ваше страданье было не
безполезно—и по вашему решению ехать въ П.
я увиделъ, что вы съ честью и победою вышли
изъ борьбы. Да, ваше письмо было прекрасно;
какъ въ зеркале, отражало оно въ себе вашу
душу, ваше сердце, все, что я въ васъ такъ
высоко уважалъ, а потому и любилъ Въ этомъ
письме вы были самой собою, безъ всякихъ
носторонцихъ влщшй.
Сегодня получилъ я отъ васъ второе пись
мо, которое вы написали, побывавъ у своего
дражайшаго дядюшки, и въ которомъ
поэтому'
я уже не узналъ васъ. Въ немъ ничего нетъ
вашего, — особенно вашей благородной откро
венности: вы хитрите и лукавите со мною, а
можетъ быть, прежде всего съ самой-собою.
„Я
пртду
,
непремгьнно пртду“,
говорите вы, но
къ этому прибавляете:
„если вы такъ этого хо
тите“.
А разве вы не знаете, что я
такъ этого
хочу?
Разве вы не знаете,
что я такъ этоги