280 / 734
551
СОЧИНЕНШ В. Г. БМИНСНАГО.
552
собой, а черезъ Алеко, этого сына цивили-
зацш. Здесь онъ какъ бы играетъ роль хо
ра в
ъ
греческой трагедщ, который иногда
изрекаетъ велишя истины о совершающемся
передъ его глазами событш, не принимая
самъ въ этомъ
событш
никакого дйятель-
наго учасйя.
Сколько «Цыгане» выше предшествовав-
шихъ позмъ Пушкина по ихъ мысли, столь
ко выше они ихъ и по концопировк'!; харак-
теровъ, по развитш д’Ьйствш и по художе
ственной отделке. Нельзя сказать, чтобъ во
всбхъ этихъ отношешяхъ поэма не отзыва
лась еще ч1,мъ-то... не то, чтобъ незр&лымъ,
но ч'Ьмъ-то еще не совеЬмъ дозр'Ьльшъ. Такъ,
напримйръ, характеръ Алеко и сцена убй-
ства Земфиры и молодого цыгана, несмотря
на все ихъ достоинство отзываются ни
сколько мелодраматическимъ колоритомъ, п
вообще въ отделке всей поэмы недостаетъ
твердости и уверенности кисти, какъ въ тйхъ
картияахъ, въ которыхъ краски еще не до
шли до той степени совершенства, чтобъ
совсймъ не походить на краски, что соста-
вляетъ величайшее торжество живописи, какъ
художества. Въ «Цыганахъ» есть даже по
грешности въ слоге. Такъ, напримйръ, въ
стих-Ь: «Тогда етарикъ, приблпжась, рекъ»,
слово р е в ъ отзывается тяжелой книжностью,
равно какъиэпитетъ «подъ и з д р а н н ы м и
шатрами», вместо и з о д р а н н ы м и . Но два
стиха—
Медв’Ьдь, б'Ьглецъ родной берлоги,
Косматый гость его шатра,—
можно назвать ультра-романтическими, по
тому что все неточное, неопределенное, сбив
чивое. неясное, бедное положктельнымъ смы-
сюмъ, при богатстве кажущагося смысла,—
все такое должно называться романтиче-
скимъ, тогда какъ все определительно и точ
но прекрасное должно называться клаосийе-
скимъ, разумея подъ «классическимъ» древ
не-греческое. Чтд такое «беглецъ родной
берлоги»? Не значить-ли это, что медведь
бежалъ безъ позволенш и безъ паспорта изъ
своей берлоги? Хорошо бегство для того, кто
взятъ насильно, при помощи дубины и ро
гатины! Этотъ медведь—п о х и щ е н е ц ъ,
ели можно такъ выразиться, но отнюдь не
беглецъ. Что такое «косматый гость шатра»?
Что медведь добровольно поселился въ шат
ре Алеко? Хороши гость, котораго ласковый
хозяинъ держитъ у себя на цепи, а при
случае угощаетъ дубиной! Этотъ медведь
скорее пденникъ, чемъ гость.
По всему сказанному мы относимъ «Цы
гань» вместе съ «Полтавой» и первыми
шестью главами «Евгенш Онегина» къ чи
слу ноэмъ, въ которыхъ видна только бли
зость, но еще не достижеше той высокой
степени художественнаго совершенства, ко
торая была собственностью таланта Пушки
на и которая развернулась въ первый разъ
во всей полноте ея въ «Борисе Годунове»,
—этомъ безукоризненно высокомъ, со сто
роны художественной формы, произведении.
Намъ не разъ случалось слышать на
падки на эпизодъ объ Овядш, какъ неу
местный въ поэме и неестественный въ
усгахъ цыгана. Признаемся: по нашему
мнешю, трудно выдумать что-нибудь неле
пее подобнаго упрека. Старый цыганъ раз-
сказываетъ въ поэме Пушкина не исторш,
а предайте, и не о поэте римскомъ (цы
ганъ ничего не смыслить ни о поэтахъ, ни
о римлянахъ), но о какомъ-то святомъ стари
ке,
который былъ «м л а д ъ и живъ н е-
з л о б н о ю душой, имелъ дивный даръ песенъ
и подобный шуму водъ голосъ». Сверхъ
того «Цыгане» Пушкина—не романъ и не
повесть, но поэма; а есть большая разница
между романомъ и повестью, и между по
эмой. Поэма рисуетъ идеальную действи
тельность и схватываетъ жизнь въ ея выс-
шихъ моментахъ. Таковы поэмы Байрона
и, порожденный
ими
,
поэмы
Пушкина. Ро
манъ и повесть, напротивъ, изображаютъ
жизнь во всей ея прозаической деятельно
сти, независимо отъ того, стихами или про
зой они пишутся. И потому «Евгешй Оне-
гикъ» есть романъ въ стихахъ, но не по
эма; «Графъ Нулинъ»—повесть въ стихахъ,
но не поэма. Въ «Онегине» и «Нулине»
мы видимъ лица действительный и совре
менный намъ; въ «Цыганахъ» все лица
идеальный, какъ эти греческш изваянш,
которыхъ открытые глаза не блещутъ све-
томъ очей, ибо они одного цвета съ лицомъ:
такъ же мраморны или медяны, какъ и
лицо. Такимъ образомъ эпизодъ въ роде
разсказа стараго цыгана объ Овидш въ
«Цыганахъ», какъ поэме, столь же возмо
жешь, естествень и уместень, сколько былъ
бы онъ страненъ ж смешонъ въ «Онегине»
пли «Нулине», хотя бы онъ былъ вложенъ
въ уста тому иди другому герою той или
другой повести. И что бы ни говорили о
неуместности этого эпизода неяризванные
критики,—ихъ толки будутъ свидетельство
вать только о безвкусш и мелочности ихъ
взгляда на искусство. Эпизодъ объ Овидш
заключаетъ въ себе гораздо больше поэзш,
нежели сколько можно найти ее во всей
русской литературе до Пушкина.
Какъ забавную черту о критическомъ
духе того времени, когда вышли «Цыгане»,
извлекаемъ изъ записки Пушкина следую
щее место: «О «Цыганахъ» одна дама заме
тила, что во всей поэме одинъ только чест
ный человекъ, и то медведь. Покойный Р.
негодовалъ, зачемъ Алеко водить медведя